Предыдущие главы ищутся по тэгам: ultra roma, волк на холме, творчество, книга


7.
Скелеты в шкафу

- Что-то я ни черта не понимаю, Фил, - Маринетти встал с кресла и заходил по кабинету. – Зачем я два месяца готовил эту операцию, ради какой высшей цели? А досье – сколько на него труда было положено, сколько денег потрачено! И что, выходит, все зря, только задницу подтирать и сгодится?

читать дальше- Алекс, сядь. Не мельтеши, как будто тебе скипидара на хвост налили. – Гвичарди видел, что детектив рассержен не на шутку, но сам и бровью не вел, просто пережидал бурю чужих эмоций с философским спокойствием, как не вовремя зарядивший дождь:
– Я повторяю: ни ты, ни твои люди не пострадают из-за отмены операции. Вознаграждение, прописанное в контракте, переведено на счет агентства сполна. Непредвиденные расходы и убытки будут компенсированы. Волноваться не о чем.
- Ах, не о чем?! – Маринетти резко остановился напротив стола, за которым сидел его друг и главный работодатель, уперся руками в бока и вздернул подбородок – сейчас он больше напоминал готового к схватке уличного драчуна, чем почтенного юриста, владельца известного сыскного агентства. – Значит, мне не о чем волноваться! Вот как! Очень мило! Как приятно узнать, после тридцати лет дружбы, что тебя ценят не больше, чем проститутку – «извини, милашка, у меня что-то нет охоты, но вот тебе за беспокойство, ступай домой»! Ну нет, Фил! Я тебе не шлюшка для развлечения и не мальчик на побегушках, чтобы вместо объяснения совать мне чек в зубы!
- Полегче на поворотах, - предостерег Гвичарди. – Ты не в суде и не перед газетчиками. Повышать голос здесь могу только я.
Маринетти немного сбавил тон, но взгляд его не стал мягче:
- Я хочу знать, почему ты пошел на поводу у своего сына, и заставил меня все отменить. Это после того, как с ноября месяца мои люди ходили за тиффозо по пятам! После того, как я лично прокопал носом римскую землю от Гарбателлы до Боргезе - сперва туда, потом обратно!
Филиппо усмехнулся про себя: Алекс напоминал охотничьего пса, ловко загнавшего зверя, но неожиданно отозванного хозяином от норы, и тем лишенного возможности получить законный трофей. Тут любой бы разозлился, однако в произошедшем можно было найти по крайней мере одну несомненную выгоду – подтверждение полной лояльности Маринетти и его готовности ставить дела и семейные интересы Императора намного выше собственных амбиций. Объяснения, которых требовал детектив, призваны были не столько утолить его уязвленную профессиональную гордость, сколько подтвердить, что он нигде не ошибся, ничего не упустил и не нанес никакого урона ни самому Филу, ни синьоре Алессии, ни обоим их сыновьям. Но упреки старого друга – как бы они ни были справедливы – успели изрядно надоесть Гвичарди, и он пресек их:
- Алекс, я не обсуждаю своих решений. Уймись. Что сделано, то сделано.
- Хорошо… - Маринетти покачал головой. - Но помяни мое слово: ты оказал синьору Бруно медвежью услугу. И очень скоро об этом пожалеешь. Дай Бог, чтобы мы были начеку и успели вмешаться, но кто знает?..- детектив выразительно развел руками.
Гвичарди слегка нахмурился. Он хорошо знал своего верного вассала – тот никогда не подошел бы так близко к личным границам Императора, не будь у него серьезнейших оснований.
- Выскажись яснее, оставь эмоции женщинам, а игру в шарады – детям.
- Я не знаю, что за игру в кошки-мышки затеял синьор Бруно, но она может очень скверно закончиться. Очень скверно, Фил, поверь моему опыту.
- Ты в самом деле считаешь этого голодранца таким опасным?
- Ты же видел его досье. Отпетый уголовник и потенциальный рецидивист. Таких исправит только пуля в затылок – если он сам ее раньше в кого-нибудь не всадит. Хотя этот, скорее, воспользуется ножом.
- А, ты насчет той мутной истории в Турине… Но ведь нет доказательств, что труп – его рук дело.
- Прямых улик действительно нет, - согласился Маринетти. – Только косвенные, для суда, пожалуй, было бы маловато… Хотя одному из моих ребят удалось разыскать и разговорить его бывшего приятеля, который живет в Терни, он был тогда в Турине и все видел своими глазами. Так вот он на сто процентов уверен, что этот так называемый Принц пришил мальчишку. По ошибке, вроде бы… Но я тебе так скажу, Фил: кто убил один раз, убьет и второй – если случай подвернется. А у этого Корсо еще и характер бешеный, неаполитанец он и есть неаполитанец, тебе ли не знать. *
* здесь неаполитанец как презрительное прозвище
- Ты прав. Но Бруно последовал моему давнему совету и, как следует из того же самого досье, ни разу с ним не встречался с Корсо один на один. Даже в день дерби, когда он так ловко сбежал из Штатов., –губы Гвичарди чуть искривились при упоминании о выходке сына, которая была так не к лицу самому молодому члену совета директоров. – Так что наши действия, в сущности, лишь небольшая перестраховка накануне весеннего матча.
- Самоуспокоение – это прекрасно, Фил, прекрасно. Но не упускай из виду, что у нас тут замешана женщина… любовница тиффозо… и что синьор Бруно в ней, похоже, весьма… заинтересован.
Мужчины встретились глазами. Маринетти не нужно было договаривать и входить в подробности – Гвичарди прекрасно всем понял и так. Он поправил воротник рубашки и повел шеей, что всегда было у него признаком крайнего раздражения, кашлянул и нехотя спросил:
- И каков твой совет?
- Не потакать капризам молодого человека, который чересчур рьяно болеет за «Лацио», и закончить начатое. Отправить тиффозо за решетку. Это раз. Убрать девчонку подальше от Бруно, даже если придется ей заплатить. Это два. Но я ведь не первый раз тебе это советую, а ты все тянешь и тянешь. Вот вроде решили, шестеренки завертелись, механизм заработал – и на тебе, отбой…
Маринетти тяжело опустился на стул, протянул руку к недопитому стакану с шерри. Гвичарди не прерывал возникшую паузу; откинувшись на спинку кресла, он размышлял, собирал вместе кусочки головоломки, и постепенно картина, которую он хотел увидеть, приобретала все более четкие контуры и яркие цвета. Оставалось понять, что скрывается за мрачноватым сюжетом. Неужели обычный любовный треугольник, где двое любят одну, а она с удовольствием морочит и того, и другого?.. Это нужно было выяснить как можно скорей. И принять меры, пока история не зашла чересчур далеко.
***
Кофе решили пить в маленькой гостиной, где Алессия обычно проводила вторую половину дня – смотрела телевизор, играла на пианино, сидела за вышивкой или делала наброски в альбоме. Сегодня была очередь пяльцев. Склонившись вперед, так что длинные пряди волос, не собранные в пучок, разбегались золотыми ручьями, графиня сосредоточенно прокалывала полотно тонкой иглой и тянула цветную нить. Терпеливо, стежок за стежком, она превращала безжизненную схему вышивального рисунка в красивый пейзаж: морское побережье, изрезанное бухтами, красноватые скалы, пурпурно-сиреневое небо…
Массимо сидел на низенькой венецианской скамеечке, едва не трещавшей под тяжестью его медвежьего тела, и с завороженной улыбкой наблюдал за матерью. Ее руки, точеные, как у статуи, сливочно-белые, выглядели настолько изящными, что даже деревянные пяльца казались для них чересчур тяжелыми. И в то же время это были руки волшебницы, одним своим прикосновением снимавшие боль, прогонявшие бессонницу и усталость, способные создать красоту из всего, к чему прикасались. Массимо до сих пор не мог поверить в улыбку Фортуны, благодаря которой он теперь сможет видеть мать не трижды в год на каникулах и еще пару раз тайком, когда ей удастся выкроить время, а ежедневно. Ну или почти ежедневно… Маркианум остался в прошлом, он сможет учиться в Риме, и жить ему не обязательно в кампусе, отец определенно сказал, что к его услугам и городской дом, и вилла. Место было не так уж важно, главное, что он снова в семье. Рядом с мамой.
Переживание огромного счастья от возвращения запечатало Массимо рот, и вопреки обыкновению, он почти все время за обеденным столом провел молча, чем дал Бруно повод для иронии и шутливых предположений о причинах такой перемены. Но сейчас, когда они с Алессией ненадолго остались одни, юноше захотелось поговорить – о чем угодно, просто чтобы слышать мамин голос, живой, не заключенный в холодную пластмассу телефонной трубки.
- Что это за место, мама? – Массимо осторожно вытянул руку, и его палец уткнулся прямо в вершину красноватой скалы. – Ты его сама придумала?
Алессия подняла глаза и улыбнулась:
- Нет. Это Корсика. Кровавые скалы.
- Кровавые? Как зловеще звучит! – засмеялся он. – Для края вендетты, где в былые времена кишмя-кишели пираты, самое подходящее название… Ты там была на отдыхе, да? С отцом?
- Нет… - вздохнула Алессия; ее движения немного замедлились. – Нет, я никогда не ездила на Корсику с твоим отцом. Но хотела бы там побывать. Вот здесь – видишь? – маленькая бухта, а выше, вот за этой грядой скал – есть маленькая деревушка… Она стоит над лагуной, на зеленом склоне, окруженная виноградниками, среди кипарисов и апельсиновых рощ… и говорят, что это самое прекрасное место на земле. Может быть, однажды мы доберемся туда с тобой вместе.
- Правда? Ты серьезно говоришь, мама?..
- Конечно. Разве я тебя когда-нибудь обманывала? – она дотронулась до его щеки, смуглой, как у цыгана, и немного шершавой; Массимо чуть повернул голову и с наслаждением прижался к душистой материнской ладони.
Идиллию прервало появление слуги с кофейным подносом.
- Синьора Алессия… Синьор Массимо… Прошу прощения, - он церемонно направился к столику, но не успел дойти до цели – молодой синьор вскочил на ноги, с грохотом опрокинув свою скамеечку, и почти что вырвал поднос из рук слуги:
- Я вам помогу!
- Нет, что вы, что вы, синьор Массимо… ни в коем случае! Это же моя работа! - залепетал тот и бросил умоляющий взгляд на графиню. Но синьора Алессия тоже решила нарушить заведенный порядок:
- Ничего, Бернардо, я полагаю, Массимо превосходно справится с подносом. Ступайте, я позову вас, если что-нибудь понадобится.
- Конечно, синьора… как пожелаете. – Бернардо почел за лучшее не спорить с хозяйкой и поскорее исчезнуть, пока не пришел синьор Бруно, не терпевший никаких изменений в послеобеденном кофейном ритуале. Тогда с него не взыщется за допущенное нарушение правил этого дома. Уже выходя, слуга исподтишка взглянул на Массимо, споро расставлявшего на скатерти чашки, блюдечки и вазочки, и не смог сдержать улыбки: этот лохматый неуклюжий юнец ничем не напоминал настоящего графского сына, но обаяния ему было не занимать.
«Хорошо будет, коли младший синьор в самом деле останется в Риме на подольше, - подытожил про себя Бернардо. – Хозяйка при нем всегда расцветает как роза и совсем молоденькой смотрится. А когда так, то и патрон всем доволен, тишь да гладь».
Наблюдая за сыном, по-детски увлеченным сервировкой стола, Алессия чувствовала себя птицей в засуху, наконец-то добравшейся до источника воды. Она могла свободно утолять жажду, но жажда была слишком велика - чтобы погасить ее, понадобилось бы целое озеро или водопад. Водопад любви.
Массимо не сровнялось еще и девятнадцати лет, во многих отношениях он оставался мальчишкой, чья жизнерадостность и счастливая способность во всем и во всех видеть хорошее сумели пережить и домашние неурядицы, и католическую школу-пансион со строгим уставом, и теологический факультет Маркианума. Но за последние два-три года он сильно повзрослел, изменился; его голос зазвучал ниже и глубже, суждения стали более вескими, отточенными, речь – медленнее, взгляд – задумчивым, порой даже мрачноватым, как будто Массимо, подобно мигрени, томила какая-то неотвязная мысль. Все это не тревожило Алессию, как не тревожил любой другой естественный ход событий, подобный смене времен года. Зато она при каждой встрече с младшим сыном замечала, как усиливается его сходство с отцом. Не с Филиппо Гвичарди – а с настоящим отцом, Джанфранко Морони. Это и радовало, и больно бередило рану, которая не то что не зажила, но и не закрылась толком за почти два десятка лет.
***
Когда Массимо родился, Джанни уже семь месяцев не было в живых, и целый мир для Алессии стал безразличен. Сад ее души вымерз, застыл и казалось, не существует силы, способной вернуть ему свежесть и благоухание вечной весны, пробудить цветение и движение соков. Она ничего не ждала и ни во что не верила, и хотела только одного – произвести на свет ребенка, поручить его добрым людям и немедленно умереть. Может быть, соединиться с Джанни на небесах, как обещала религия, может быть, просто заснуть навсегда, и перестать чувствовать безмерную боль, терзавшую ее днем и ночью, при каждом вдохе. Но Бог не захотел этого, и нашел способ подать ей знак, который она ждала, сама того не сознавая…
Все случилось совсем просто. Она лежала в больничной палате, измученная родами, едва очнувшись от наркоза, от тревожных видений, где она видела себя то большой белой птицей, парящей над ледяным фиолетовым морем, то подстреленной ланью, что, оставляя на траве кровяной след – алую метку смерти - из последних сил стремится к ручью. Она лежала на спине, обложенная подушками, смотрела в окно на куст сирени (его ветки с пышными лиловыми кистями качались в разные стороны под порывами ветра), и по щекам ползли слезы, и телесная боль была ни при чем: просто Алессия понимала, что ее приговаривают жить. Вдруг открылась дверь, вошел врач, а за ним акушерка, несущая ребенка. Доктор присел возле кровати, выслушал сердцебиение пациентки, задал несколько дежурных вопросов, Алессия безразлично дала ответы – да, ей намного лучше, уколы помогли; да, ощущения такие и такие, нет, она пока слишком слаба, чтобы принимать визитеров – после чего доктор сообщил ей, что «ваш супруг все же навестит вас, синьора, поскольку чрезвычайно беспокоится, но не дольше, чем на пять минут». У нее не хватало сил возражать, она затравленно кивнула и зарылась поглубже под одеяло.
И тогда акушерка (в своем белоснежном чепце она выглядела важной, как герцогиня) выступила вперед и, лучась улыбкой, протянула Алессии свою драгоценную ношу:
- Вот ваш мальчик, синьора, возьмите его, приложите к груди… Настоящий силач! Смотрите: крепенький, здоровый, ну прямо как крестьянский парнишка, хоть он и маленький граф!
Она сперва не хотела видеть сына, боясь, что растает ее решимость, но искушение было сильнее. Алессия приняла кружевной конверт и жадно взглянула. Крохотное существо, с золотисто-смуглой кожей, угольно-черными бровями и бархатными ресницами южанина, сладко спало в своих пеленках, и перемещение из рук в руки его не потревожило. Но с первой секунды, как мать прижала к груди теплое тельце малыша, ощутила его живую тяжесть, знакомое сердцебиение и удивительный, родной запах – она поняла, что любит… Любит какой-то совершенно особой, святой любовью, неизвестной ей прежде, в тягостные месяцы и годы первого родительского опыта.
-Мальчик мой, дорогой, мальчик мой, сокровище мое… - шептала она, и покрывала осторожными поцелуями жидкие темные волосики ребенка, и выпуклый лобик, и смешную перемычку между бровками, круглые щечки и тонкую, беззащитную шею. Он вдруг завозился, как щенок, сморщил нос, точно собирался чихнуть, и открыл глаза. У него были глаза Джанни и улыбка Джанни. И весь он был плотью и кровью Джанни…
Массимо был плотью и кровью своего отца, и обещал в будущем стать его точной копией. Это заметила не одна Алессия, но и ее законный супруг Филиппо Гвичарди. Он даже не стал ждать, пока жена чуть-чуть окрепнет после родов, чтобы расставить точки над «и».
Был вечер, сгустивший синие сумерки, и куст сирени за окном исчез до утра. Мягкий свет круглой лампы разгонял тьму в палате, но на беду, не мог прогнать человека, сидевшего в изножье кровати – больничный стул был для него слишком низким и хрупким. Впрочем, рядом с Филиппо Гвичарди все казалось хрупким и удивительно непрочным: посуда, цветы, машины, человеческие жизни… дети…
Она смотрела на него с фатализмом узницы, приговоренной к длительному заточению, без надежды на амнистию, надеясь, что выглядит спокойной и безразличной к любым речам, но Гвичарди ей было не провести. Он замечал все: и бледность жены, и ее напряженную шею, и то, как тонкие пальцы судорожно сминают края одеяла. Он говорил с ней не грубо, размеренно и веско, как на деловой встрече, но сейчас Алессия предпочла бы крики и брань. Это означало бы, что Гвичарди слаб, растерян, что еще не принял никакого решения, а раз так - есть шанс повернуть ситуацию в свою пользу… Увы, супруг не был настроен церемониться. Свои действия он просчитал на десять ходов вперед, и точно направил удар:
- Полагаю, ты понимаешь, что обстоятельства рождения твоего ребенка навлекли позор на нашу семью.
- Да. – она не опустила взгляд. – Я понимаю. Мы больше не можем жить под одной крышей, и я готова уехать с…
- Молчать. – он резко подался вперед, заставив ее вжаться спиной в спинку кровати. - Ты заговоришь, когда я позволю. Итак. Ты опозорила семьи Гвичарди и Паччи, опозорила меня, своего мужа, предала сына. Я могу убить тебя вместе с твоим младенцем, и никто из родни не осудит меня.*
* ужасно, но факт: «убийства из чести» в Италии существуют до сих пор. Нередко маскируются под несчастные случаи, и полиция склонна закрывать глаза на подобные семейные дела.
При подобном повороте беседы Алессия содрогнулась, сердце пронзила острая боль, и дышать стало так трудно, точно на грудь навалили каменную глыбу. Она осознала, что Гвичарди не просто способен выполнить свою угрозу, но и непременно сделает это, если его условия не будут безоговорочно приняты.
Он положил руки ей на плечи, поглаживал их, даже ласкал, но то была равнодушная ласка палача, утешающего малодушную жертву перед тем как швырнуть на плаху:
- Ты не боишься смерти, я знаю. Ты ведь уже пыталась таким образом сбежать от меня. Но у тебя ничего не выйдет, Алессия. Я приказываю тебе жить, и ты будешь жить. Жить в моем доме, со мной, как образцовая жена. Если, конечно, желаешь покоя и счастья своему ребенку.
- Филиппо, отпусти нас… - прошептала она. – Просто отпусти. Я уеду с ребенком куда-нибудь, далеко, мы никогда не вернемся в Рим, ты никогда о нас больше не услышишь, и до конца моих дней я буду молить за тебя Мадонну.
Его лицо исказила гримаса гнева, но спустя мгновение оно снова приняло бесстрастное и неумолимое выражение.
- Не знал, что ты до такой степени ненавидишь меня, - пробормотал он сквозь стиснутые зубы, и сильнее сжал плечи жены: - Но мне наплевать – ты слышишь? - наплевать на твои чувства. Я не стану вымаливать твою любовь, как мальчишка, у меня есть все права и на тебя… и на твоего сына! Ты родила его в браке со мной, и по закону он принадлежит мне!*
* в Италии одно из самых консервативных брачных законодательств в Европе, основанное на католическом праве; разводы были разрешены только в 1970-м году, и сама разводная процедура очень долгая и муторная.
«Нет, он не твой! Не твой…Ты его не получишь!» - Алессия кое-как сглотнула жгучий комок отчаяния и ничего не сказала вслух. Ей важно было не спорить с Гвичарди, а понять, что на самом деле замыслил этот страшный человек, что он затевает, какую судьбу уготовил малышу трех дней от роду.
- Этот ребенок –ублюдок.* Здесь ничего не поделаешь. Но в нем половина твоей крови, и ты – моя жена. Так что я дам ему свое имя. У него будет все, что можно пожелать: нянька, пони, частный пансион, где его воспитают как полагается, университет. После совершеннолетия я в разумных пределах обеспечу его деньгами. Ты должна быть довольна, Алессия, это королевские условия. Большего тебе никто не предложит.
* по-итальянски незаконнорожденных так и называют – bastardo, ближайший перевод действительно «ублюдок», «вырожденец».
Она горько улыбнулась: даже в такой щекотливой ситуации делец оставался дельцом. Гвичарди торговался с ней за жизнь сына, как барышник на аукционе, и ей ничего не оставалось, как вступить в торг.
- Что же ты хочешь… взамен? Кроме того, чтобы я продолжала жить с тобой как жена?
- Две вещи. Первая: после того, как твоему ребенку исполнится пять, он сможет проводить с тобой только три месяца в году. Один месяц зимой, один летом и по полмесяца – весной и осенью. Все остальное время наш дом для него закрыт.
«Твой ребенок». Ребенок едва успел родиться, она всего пару раз прикладывала его к груди, у него еще не было имени, не было крестин. Но это не помешало Гвичарди внести бедного малыша в свой деловой реестр, планировать и строить прогнозы, как будто речь шла о биржевой сделке, о какой-нибудь покупке срочного опциона. *
Опцио́н (лат. optio — выбор, желание, усмотрение) — договор, по которому потенциальный покупатель или потенциальный продавец актива (товара, ценной бумаги) получает право, но не обязательство, совершить покупку или продажу по заранее оговоренной цене в определенный договором момент в будущем или на протяжении определенного отрезка времени. При этом продавец опциона несет обязательство совершить ответную продажу или покупку актива в соответствии с условиями проданного опциона.
Раньше, чем Гвичарди назвал второе условие их соглашения, Алессия поняла, в чем оно заключается. Он потребует верности, но не в виде любовной клятвы, а в виде подписи под контрактом. Дьявольским контрактом: нарушишь его, и потеряешь сына, все равно что убьешь своими руками, не нарушишь – потеряешь душу… Тогда она подумала: надо выиграть время, обезопасить сына и потом самой выпутываться из паучьих тенет. Но паук оказался намного хитрее и предусмотрительнее.
С того памятного разговора прошло восемнадцать лет. Алессия по-прежнему была женой Филиппо Гвичарди, верной и преданной супругой, образцовой матерью – которая видела младшего сына только по три месяца в году… Так было до его совершеннолетия и внезапного решения покинуть Маркианум и вернуться в Рим.
***
- Мама… Мама! – Массимо дотронулся до ее щеки. – Ты заснула или задумалась? Прости, если ты устала, я ни за что не стану приставать к тебе. Тихо выпью чашечку кофе и пойду поплаваю. Поговорим позже, да?
- Нет-нет, Масси, - Алессия мгновенно очнулась от своих грез. Как ни тяжело ей бывало в настоящем, нынешняя боль, глухая и привычная, не могла сравниться с болью прошлого, окутанного кровавым туманом. – Позже… нам могут помешать. Ты собирался мне что-то рассказать, очень важное. Я хочу поскорее узнать обо всем.
- Да… - юноша покраснел и принялся тереть веки, словно пытаясь избавиться от назойливой соринки – это было признаком сильнейшего смущения. – Мне нужен твой совет, мама.
- Какой совет? Насчет учебы? – она сочла, что сейчас удобный момент для прояснения дальнейших планов сына. Он бросил Маркианум, ему наскучило богословие, но Алессия и мысли не допускала, что ее Масси, такой способный, такой любознательный, останется недоучкой и хоть в чем-то уступит Бруно, закончившему сперва Оксфорд, а затем и Гарвард с отличием…
- Как раз нет. - щеки Массимо по цвету напоминали бордовые георгины. – Учеба тут совсем ни при чем. Просто… я встретил одну молодую синьору, случайно. Потом встретил ее еще раз. Тоже случайно. И с тех пор все время о ней думаю. Но понятия не имею, что мне теперь делать! Как… как себя ведут в таких случаях нормальные люди?
«Когда-то это должно было произойти, - подумала Алессия. – Когда-то мой мальчик должен был влюбиться. Да, я знала, что превратить Масси в монаха не сумеет ни профессура Маркианума, ни сам Папа…» - но к философскому спокойствию, с которым она восприняла признание сына, примешивалась легкая горечь – как миндаль к глазури свадебного пирога.
- За девушками принято ухаживать, Масси… Приглашать в кино и на танцы, на верховые прогулки, водить в ресторан на романтические ужины при свечах. Конечно, если она согласна с тобой встречаться. И она…? – графиня чуть приподняла брови и выдержала выразительную паузу, побуждая Массимо высказаться до конца.
- Я не знаю, мама… Правда, не знаю… Но, скорее всего, нет, - он горестно вздохнул, отвел назад правую руку и потянул себя за растрепанные волосы. – Она не согласится. Потому мне и нужен твой совет.
Юноша робко взглянул на мать. Она ответила не сразу, потому что думала совсем о другом – о бессознательном жесте Массимо, который на самом деле был жестом Джанни. Да, это Джанни, когда бывал расстроен или озадачен, хватался за непослушную черную прядь на затылке и накручивал ее на пальцы. Да, это Джанни вот так хмурил брови, и слегка прикусывал нижнюю губу, когда раздумывал над проблемой и не находил быстрого решения…
У Алессии сжалось горло, несколько секунд она тщетно пыталась вдохнуть. А когда ей это удалось, душный комок опустился ниже, под сердце, и разлился отравой. Воспоминания всегда были с ней, и призраки в доме смотрели из каждого зеркала. Она сумела привыкнуть. Но изредка огненные отблески прошлого застигали врасплох и обжигали…
Самоконтроль, ставший за много лет второй натурой синьоры Гвичарди, не изменил ей и теперь. Голос графини по-прежнему звучал спокойно и мягко, а взгляд выражал один лишь сочувственный интерес к признаниям Масси:
- Неужели ты никогда не спрашивал ее? Не говорил о своих чувствах?
- Нет, что ты! Я бы не посмел. Мы виделись-то всего пару раз. Да… самое главное забыл сказать… Она замужем! Какие ж тут встречи?
Алессия готовилась произнести что-то вроде: «Мальчик мой, тебе не кажется, что ты влюбился не в девушку, а в свою мечту?» - но улыбка замерла у нее на губах, едва Массимо выпалил, что его дама сердца – замужем. Он был копией своего отца, так неужели и в любовном выборе он, сам того не зная, собирался повторить его злосчастную судьбу?..
- Мама!.. Ну вот, я так и знал: ты расстроилась! – он схватил ее за руки, заставив выпустить вышивку, сжал тонкие запястья и слегка встряхнул. – Ты, наверное, думаешь, что я… нет, мама! Мне бы и в голову не пришло покушаться на святость брака. Это совсем другое… Я просто не могу перестать думать о ней. Чувствую себя по-дурацки.
- Масси, позволишь ты мне хотя бы слово вставить?..
- Тссссс! Мама! Слышишь, Бруно идет? Ни слова при нем! Ни слова! Иначе он меня совсем задразнит.
Глаза Алессии чуть расширились; она наклонилась к сыну и заговорщически прошептала:
- Ни слова Бруно, но только если ты немедленно скажешь мне, как ее зовут…
- О…- Массимо снова вспыхнул от смущения, но в то же время был очень доволен поставленным «ультиматумом» - мама определенно заинтересовалась романтической историей, героем которой он стал неожиданно для себя. – Ее зовут Малена. Она жена художника Томмазо Вентури. Ты, наверное, помнишь, как Бруно познакомил нас. Это было осенью, на презентации в «Палладиуме».
***
Они как всегда секретничали – мать и младший брат, Ледяная Роза и Чума. Чудесная пара заговорщиков, всегда строивших планы и что-то замышлявших за спиной у отца. Император проявлял непростительную снисходительность к ним обоим. Бруно был совершенно уверен, что такая снисходительность опасна и в конце концов выйдет боком для всей семьи, но не мог напрямую сообщить свое мнение отцу. Это было тем более обидно, потому что по большинству серьезных вопросов Император держал его за равноправного советника - свободно обсуждал с ним экономику и политику, ситуацию на бирже в связи с последними событиями в Восточной Европе, на Балканах и на Ближнем Востоке, текущие дела и перспективы компании, решения совета директоров и происки конкурентов… Но говорить о матери надлежало кратко и с неизменным почтением, Массимо же вовсе был неназываемым.
За долгие годы Бруно привык к установленным рамкам, ему было не так уж трудно скрывать истинные мысли, не касаясь без нужды мрачного хранилища семейных скелетов. И все же порой его по-настоящему злил всеобщий заговор молчания вокруг Чумы, ставивший этого бастарда вровень с ним, законным наследником… однако Бруно Гвичарди не был бы Бруно Гвичарди, позволь он своей злости хотя бы раз вырваться наружу в неподходящий момент.
Вот и сейчас, входя в гостиную, где было тепло и спокойно, и так умиротворяюще пахло свежесваренным кофе, Бруно сохранял на губах приятнейшую улыбку, и заподозрить его в какой-либо неприязни к счастливо обретенному младшему родственнику решился бы лишь очень предвзятый наблюдатель.
- Простите, что заставил ждать: отвечал на важный звонок… - это была чистая правда.
- Ты столько работаешь… - Массимо сочувственно покачал головой и поспешил пододвинуть брату заботливо наполненную кофейную чашку (сахар и сливки – именно в той пропорции, как Бруно предпочитал). – Как поденщик. Мама говорит, ты все время в офисе, с отцом, тебе и пообедать-то некогда… Да еще ездишь постоянно по разным странам, то в Англию, то в Америку. А вместо отдыха у тебя спортивные тренировки. Я бы в твоем режиме и месяца не выдержал, правда…
- Ты студент, - снисходительно отозвался Бруно, не отрицая, впрочем, сути сказанного. – У тебя другие задачи.
- Больше не студент! – рассмеялся юноша. – Я, как истинный бездельник, целых два года штаны протирал в аудитории и в библиотеке, но толку от моего учения немного, сам видишь. Лучше бы в армию пошел.
«В армию? Тоже мне, легионер… - хмыкнул про себя Бруно. - Ему бы лопату носить или грабли вместо ружья. Но впрочем, где-нибудь в пехоте, подальше от Рима, среди южного отребья, у него есть шанс стать королем бала. Надо намекнуть отцу, что это не самый плохой способ избавиться от Чумы как минимум на год».
- В армию? Нет, дорогой, - мягко, но непреклонно возразила Алессия. – Ни об итальянской армии, ни даже об Армии Спасения и речи быть не может, пока ты не закончишь университет. Выбирай любой: Римский, Болонский, Женевский, Сорбонну – раз уж Маркианум тебе до такой степени не мил – но ты должен получить высшее образование.
Массимо скривился, показывая, что эта идея ему совсем не по душе, шумно отхлебнул кофе и с громким хрустом откусил печенье. Подчеркнутое нарушение правил хорошего тона было его формой протеста в редких спорах с матерью.
- У тебя что, есть собственный план? – для Бруно не было ничего более утомительного и раздражающего, чем ублажать мать, имитируя родственный интерес к Чуме и его ничтожной жизни; однако сегодня, вопреки обыкновению, игра стоила свеч.
- Угум… - Массимо сделал еще глоток кофе и посетовал: - Ну почему чашечка такая маленькая? В Венеции, в сербской общине, меня угощали из чашки нормального размера, и вот это был кооофе! Я непатриотично влюбился в српску кафу раз и навсегда!
- Сербская община? Вижу, ты плодотворно проводил время между занятиями… - язвительно заметил Бруно, но юноша не обратил внимания на интонацию брата, и продолжал как ни чем не бывало:
- Вы, кстати, знаете, как сербы ее пьют? Нет? Со стаканом воды и с рахат-лукумом! А знаете почему? Потому что обычай пить кафу достался им от турок. Только у них теперь все по-своему. Есть кафа «дочекуша», ей встречают гостей, а еще есть «истеруша»,
это наоборот: когда гостя надо выпроводить. Есть еще кафа соседская, под которую полагается сплетничать, и еще - тещина и невестина. Есть кафа примирения и кафа унижения. А еще…
Явная увлеченность Массимо сербской темой не ускользнула от Бруно; он слегка удивился странному стечению обстоятельств - ведь и его самого Балканы занимали не в последнюю очередь. В этом отношении бизнес и события личной жизни переплелись так тесно, что он с трудом мог отделить одно от другого…
Позволив Чуме выложить все, что тому было известно о кофе и еще добром десятке сербских напитков и блюд, Бруно подытожил:
- Как видишь, мама, твоему младшему сыну просто некогда думать об учебе: изучение культурных традиций южных славян и кофейные дегустации целиком поглощают его дни и ночи… Право, я нисколько не удивлен, что теология пала в неравной борьбе с гедонизмом и духом венецианского карнавала.
- Едва ли это повод для шуток, - Алессия неодобрительно подняла брови.
- Не повод, - легко согласился Бруно, - Но я и не шутил. Мне кажется, что пока ты, Масси, еще не принял решения относительно нового университета, нам стоит подумать, где ты будешь жить.
- То есть как – где? - Массимо уставился на брата с искренним изумлением. – Здесь, конечно же… Где же еще?
- Это едва ли понравится отцу. – если бы даже он не сидел напротив матери и не смотрел ей прямо в лицо – все равно знал бы наверняка, что Алессия побледнеет от его слов. Еще бы, ведь сказанное им было чистейшей и неприятной правдой… Бруно выдержал паузу, наслаждаясь замешательством матери и растерянностью существа, которое он по недоразумению должен был называть братом, и спокойно пояснил:
- На твоем месте, Масси, я бы поостерегся показываться ему на глаза. Когда пришло сообщение, что ты исключен из Маркианума, отцу некогда было вникать в подробности, и он просто проворчал, что разберется с тобой позже… Но вчера – официально информирую вас – очередная «сделка века» была заключена, и синьор Филиппо полон решимости выяснить, почему будущий богослов, на которого возлагались такие надежды, решил отказаться от своего призвания.
- Ну… Да… - Массимо опустил глаза и пристыжено вздохнул. – Придется мне все ему объяснить. А что, Бруно, ты правда думаешь, что отец меня выставит?.. Из-за того, что я бросил Маркианум и ни с кем не посоветовался?
- Я ничего подобного слышать не хочу! – воскликнула Алессия, и на ее бледных щеках вспыхнули два лихорадочных пятнышка – признак настоящего гнева. Бруно решил больше не натягивать струну:
- Мама, прошу тебя, не волнуйся. Я немного туманно выразился, и вы превратно меня поняли. Массимо никто не гонит, это было бы совершенно немыслимо! Мне просто пришло в голову, что пока отец несколько… сердит, а Масси решает, чем бы заняться, ему намного удобнее и приятнее будет жить на вилле. Ведь ты, мама, весной и летом бываешь там куда чаще, чем в Риме… и хотела сама наблюдать за ремонтом.
- Ах вот ты о чем…- промолвила графиня с облегченным вздохом; она мысленно упрекнула себя за всечасную готовность видеть в чужих словах подвох и коварство, тем более когда беседовала со старшим сыном. – Пожалуй, ты прав. Нам с Масси действительно лучше уехать за город – по крайней мере, на первое время.
- Я согласен, - объявил Чума со своей дурашливой улыбкой, почему-то приводившей в восторг детей и впечатлительных пожилых дам. – Поеду, куда скажете! Я ведь неприхотливый. На вилле могу хоть в саду спать, только с одеялом: а то холодная роса по утрам…
- К чему такие жертвы? – усмехнулся Бруно. – В доме хватает места для всех желающих, даже для крыс и пауков. Ты можешь прекрасно устроиться в своей старой детской или в мансарде. Но это действительно на первое время – я намерен приготовить тебе кое-что получше.
- Правда? – с жадным любопытством спросил Массимо – от предвкушения сюрприза у него заблестели глаза, - И что же это такое?
- Собственные апартаменты. С верандой и витражами в венецианском стиле. Мама наконец-то дала разрешение на реконструкцию старого садового павильона… того, что мы называли «Чайным домиком»… так что скоро вместо ветхого и уродливого строения появится вполне современный и элегантный флигель. Он тебе отлично подойдет в качестве берлоги.
- Мама, это правда? – воскликнул Массимо. – Ты в самом деле разрешила перестроить Чайный домик и, выходит, ради меня?.. О, спасибо, спасибо, наверное, тебе было трудно решиться, ты ведь так любила этот старенький домик!
В лице у Алессии не было ни кровинки, но она ласково улыбнулась сыну, и, отвечая, не позволила голосу задрожать:
- Прошлое должно уступать место будущему. Правда, ты должен благодарить не меня, а Бруно: если бы не его удивительная настойчивость… если бы все решала я одна… едва ли кто-нибудь коснулся бы Чайного домика до момента моей смерти.
- Мне всегда было интересно, почему ты им так дорожишь, - Бруно тоже улыбался и смотрел на мать прозрачным невинным взглядом, словно и в самом деле не имел ни малейшего понятия о тайне этой женской причуды. – Нелепый, безвкусный павильон в псевдовосточном стиле, к тому же в самом деле совсем ветхий: он от одного дуновения мог развалиться… Ты же требовала его беречь, точно храм Венеры-Прародительницы.
-Храм Геркулеса. – холодно поправила Алессия. – Если тебе угодно делать сравнения с древнеримскими постройками, этот павильон всегда был для меня храмом Геркулеса.
- В самом деле? Не думал, что ты поклонница героя, убившего собственных сыновей и погибшего из-за супружеской измены. Обычно ты довольно строго судишь тех, кого нельзя назвать образцом добродетели.
- Возможно, это открытие означает, что тебе следует быть повнимательнее к своим домашним, Бруно. Тогда ты сможешь узнать гораздо больше и о самых близких людях, и об истории семейной собственности.
- Прости, мама. Должно быть, я сказал нечто бестактное и расстроил тебя.
- Нисколько. Мне лишь показалось странным, что ты всерьез заинтересовался Чайным домиком только теперь, когда принято решение его перестроить и поселить там Масси.
Отповедь Алессии была ожидаема, и Бруно принял ее с кротостью почтительного сына. В действительности он хотел получить подтверждение некоторым своим догадкам, и его попытка оказалась успешной. Но Массимо, переводя взгляд с матери на брата, удивленно спросил:
- Вы что это – ссоритесь? Мама, ты такая бледная, наверное, тебе все-таки очень жалко тот домик… Раз так, может, не стоит его переделывать ради меня…
Графиня покачала головой:
- Единственное, чего не стоит делать – заново обсуждать эту тему. Все давным-давно решено. Ремонт на вилле необходим, и переделки в саду тоже назрели… Там почти двадцать лет ничего не менялось. Я нисколько не огорчена, наоборот: очень рада, что Бруно раньше всех додумался сделать тебе такой подарок на совершеннолетие. Венецианские витражи, я уверена, будут настоящим чудом.
Бывают фразы, замыкающие беседу, как плотина запирает воду в ручье. За кофейным столом воцарилось молчание. Но тишина угнетала Массимо. Отчего-то он почувствовал себя виноватым и, желая заново всех развеселить и вовлечь в разговор, начал отыскивать в памяти подходящую шутку или забавный эпизод из студенческих будней.
«Рассказать им про ежа в столовой? Нет, по-моему, мама знает эту историю… Может, про лекцию отца Эусебио, когда у него в папке вместо богословского трактата оказался спортивный журнал? Или лучше про цыганенка с обезьянкой, который прятался у нас целых три месяца от иммиграционной полиции?.. Правда, Бруно злится, когда я начинаю говорить про иммигрантов и бродяг – Бог знает почему… О! А расскажу-ка я про тайную свадьбу Фабио и про то, как он зарабатывал на нее деньги шитьем карнавальных костюмов! Да, вот это им точно понравится!»
Юноша набрал в грудь воздуху и совсем уж собрался начать, но неожиданно дверь в гостиную отворилась и пропустила хозяина дома - Гвичарди-старшего. На нем был строгий деловой костюм с галстуком, в руках – кожаный портфель, и выглядел он усталым и хмурым: вероятно, только что вернулся с трудных переговоров. Массимо удивился, почему никто не предупредил домашних о приезде главы семейства, и, судя по лицам матери и Бруно, они тоже были раздосадованы оплошностью слуг.
- Добрый вечер, Алессия.
- Добрый вечер, Филиппо.
Традиционная мизансцена подразумевала по-светски прохладный супружеский поцелуй, звонок слуге и появление подноса с кувшином вина и закусками посерьезнее, чем печенье. Гвичарди, однако, не спешил присесть и продолжал стоять почти у самой двери. Обеспокоенная графиня хотела встать и сама подойти к мужу. Но Массимо опередил ее, вскочил и радостно воскликнул:
- Вот сюрприз! Как хорошо, что ты сегодня рано! А то ведь мы, с тех пор, как я приехал, и трех раз не сидели за столом все вместе!
Он мгновенно преодолел расстояние до порога и едва ли не бросился на шею отцу.
- Не сбей меня с ног. – Гвичарди крайне холодно принял попытку младшего сына выразить свою привязанность и отстранил его, как надоедливого щенка. – Я заглянул на одну минуту и сейчас снова уеду. Бруно, собирайся, ты едешь со мной.
Бруно, пряча удовлетворенную улыбку (все-таки никто, кроме отца, не умел так здорово осаживать Чуму и возвращать самозваного «наследника» на подобающее ему место приживала), молча кивнул и легко поднялся с места – как хороший солдат по зову командира. Военное сравнение пришло ему в голову не случайно: Император никогда бы не пожертвовал законными часами вечернего отдыха в обществе жены ради пустяка. Значит, случилось что-то очень серьезное – или даже опасное.




Комменты заинтересованных читателей, как всегда,приветствуются. В следующей главе будут раскрыты новые тайны семейства Гвичарди и появятся старые знакомые... Оставайтесь с нами!

@темы: книга, творчество, ultra roma, волк на холме, Италия